Вся жизнь – это сон.
Настала одна из ясных сознательных минут в жизни Обломова.
Гончаров.
Пусть дышит жизни сон тяжёлый...
Блок.
В окнах Бараша горел свет.
С каких-то пор он стал регулярно вскакивать по ночам и ходить из угла в угол без видимой причины. Как ураган взметает палую листву осенью, что-то взметало в его голове беспокойные мысли. Он исхаживал весь свой дом в разных направлениях, словно искал что-то, иногда садился за листок бумаги, но перо не лезло в копыта. В конце концов, утомлённый стенаниями, бросался он на кровать и быстро засыпал.
Стояли последние числа июля, на улице было жарко и душно. По небу носились огромные сизые тучи, брызгавшие изредка на пыльную землю. Утром же следующего дня всё небо заволокло. Стало серо, к полудню – сумрачно.
Бараш проснулся в двенадцать часов, и долго сидел в кровати, потирая глаза и потягиваясь. Затем, со светом какой-то решимости на лице отправился он умываться, умылся даже с мылом против заведённого порядка, обтёрся и вышел на крыльцо. Накрапывало. Он отправился к Совунье.
Не успел пройти Бараш полпути, как разошёлся дождь. Холодный и частый, он быстро промочил насквозь овечью шёрстку, и Бараш продрог до костей, прежде чем добежал до знакомой опушки.
В минуты душевного беспокойства иногда важно найти слушателя и высказаться перед ним. Бараш позарез нуждался в этом: словно он лопнул бы от всех своих мыслей, не дав им выхода. Совунья, уже привыкшая к таким неожиданным посещениям, сидит в кресле у окна и вяжет. Бараш возится на стуле и нет-нет спрыгивает с него и перебегает туда-сюда по комнате. Иногда он теребит что-то в руках, спуская на клочке бумаги или на прутике, поднятом с полу, свои нервы. Он приходит без приветствия, сам наливает себе чаю, долго молчит, стыдясь своего порыва, исходящего не по его воле из глубин души. Редко у них завяжется разговор, никогда – разговор по душам.
Крупные капли дождя барабанной дробью стучали по кровле, глухо отдаваясь внутри. У Бараша замёрзли копыта, проснулся старый насморк. Он расчихался до слёз и вдруг встряхнул головой, опрокинул в себя холодные остатки чая, вскочил, перешёл к стене, обернулся резко и подошёл к окну. Стало так темно, что Совунья зажгла лампу на столе. В углу мотылёк, растревоженный, вспорхнул и полетел писать круги около лампы.
Совунья перестала вязать и недовольным взглядом проследила этот внезапный финт Бараша.
– Что ты, в самом деле, как жук воженный! Перестань перед глазами мельтешить!
– Я ничего... Не мельтешу я! Это нервы всё, и погода плохая! – огрызнулся Бараш.
– Всё у вас погода. Вот уж глупости! И нервы тоже. Пустырник пьёшь, как я тебе говорила? Нет? Вот то-то же! А если хандрить будешь и бездельничать, так поневоле...
– Я не бездельничаю! – сердито промолвил он.
– Что же? Бродишь тенятником повсюду, пятый угол ищешь, и ничего от тебя не видать. Прежде стихи сочинял, спортом занимался, путешествовал, а теперь всё бросил, ничего не делаешь! – продолжала увещать его сова. Бараш действительно забросил все свои дела и в последнее время не писал совсем. Его тетради желтели без нужды, комья пыли катались по столу.
– Я делаю... – нехотя проворчал Бараш.
– Что делаешь?
– Думаю я, – ответил он. Совунья всплеснула крыльями и громко хмыкнула:
– Хо-хо, тоже мне! Думает он! Сделал бы хоть что-нибудь путное, а то думать ему охота. Надо спортом заниматься, вести здоровый образ жизни, больше двигаться надо! А он сидит дома и мается! Хоть бы что сделал... – и она продолжала ворчать в том духе, в котором ворчат всем недовольные старички.
– Да что ты ко мне пристала! – разразился Бараш. Внутри закипела ярость. Только вновь усилившийся дождь мешал ему уйти.
– Не кричи на меня! Завёл тоже вредную привычку! – вспыхнула обиженная сова. – Не надо на меня кричать! – повторяла она.
«Что я делаю? Это невозможно! – с ужасом подумал Бараш. – Да как ей дать понять-то!»
Совунья перестала ворчать; она набирала петли, хмурясь и бормоча себе под нос. Бараш перевёл дух и начал говорить:
– Вот ты ничего не понимаешь! Всё я знаю, что ты говоришь, но что поделаешь – ничего не поделаешь! Самому тяжело от этого. Да как же сказать-то? Будто сплю я всю жизнь! Осмысленности мне не хватает, как-то так. И хочется проснуться мне, но как? Хочется смысл найти да не выходит. Вот так! Нет, не то совсем!
Совунья усиленно стучала спицами во всё время тирады, но вдруг перебила его:
– Ложиться надо ещё позже, – внушительно сказала она. Бараш остановился и, не договорив, плюхнулся на стул. Воцарилось молчание. Мотылёк сновал по комнате, то стукаясь в стекло керосиновой лампы, то садясь на тёмную стену и замирая там. «А ведь все мы как эта бабочка, – подумал Бараш, - спим спокойно и видим разные сны. И вот довелось кому-то зажечь эту лампу. Просыпаемся, и тянет нас к пламени. Нам бы дождаться утра и вылететь преспокойно в окошко, так нет, к свету надо обязательно сейчас, непременно сейчас. И упаси Бог нас достучаться до огня! Мигом познаем, что правда, что ложь, да поздно будет!» Тут он вскочил и воскликнул:
– Всё сон!
– Ай! – Совунья больно укололась спицей. Дождь кончился, в просвете облаков выглянуло заходящее солнце, окрасившее всё в светло-оранжевые тона. Керосиновая свечка потухла. Открытая дверь тихо скрипела на ветру: Бараш ушёл.
Он вернулся домой с ворохом новых мыслей в голове. Несвязные, лёгкие, кружились они листопадом, создавая особое настроение в его душе. Его глаза светились сознанием, жизнью, светом и любовью; внутри он ощущал гармонию и счастье. В его голове, как в кленовой роще осенним днём становилось светлей и светлей.
Всё новые листья слетают с ветвей.
Он вспомнил прошлую ночь, свои мысли. Он вспомнил дневник, который начал вести тогда же. Исписанный лист бумаги лежал на столе, как был. Бараш подошёл и прочитал первые строки:
«Завтра – август, – писал он. – Уже. Чем старше мы становимся, тем мимолётнее течёт время».
И дальше:
«А я как был, так есть – всё такой же. Я не сделал ни йоты того, что хотел: лежу, тюфяк тюфяком, и дни мои проходят в дремоте и лени».
И так далее. Бараш поморщился. Кому при свете солнца не казались смешными свои же ночные страхи? Он присел и начал размышлять: в его голове проклёвывалась рифма, вертелись слова, складывались строки. К нему пришло вдохновение. Уже медленно погружаясь в дремоту, Поэт сочинял песню о спавшем на стене мотыльке. «Да я сам сплю!» – мелькнула где-то далеко последняя мысль, и Он уснул.
Совунья присела рядом с раскрытым сундуком, где лежали старые её вещи и письма, и утирала подолом шали выступавшие слёзы. Вихрь памяти взметнул в её душе мысли, опавшую давным-давно листву.
И если время, ветром разметая,
Сгребёт их все в один ненужный ком... –
проигрывал граммофон старую пластинку. О чём думала она? Чередой вставали в голове её воспоминания, то печальные, светлые, то радостные. О чём она размышляла? О смысле ли прожитого?
Со стены вспорхнул мотылёк и начал носиться около зажженной лампы.
В окнах Совуньи горел свет.